На обоих концах семантического спектра очень важно представлять себе, как далеко простирается политический ислам. Можно ли называть это политическим исламом, когда небольшая группа воинствующих экстремистов – не имеющая какой-либо достойной упоминания организационной структуры, и никакого четко выраженного политического видения — убивает невинных людей в разных частях мира? На противоположном конце спектра — смогла ли эволюция «турецкой модели», от Неджметтина Эрбакана до Реджепа Тайипа Эрдогана, а также полное преобразование Партии справедливости и развития (ПСР) удалить ее из категории политического ислама? То же самое относится к тем изменениям, которым исламистские движения подверглись в 20 и начале 21 веков: представляют ли они все еще политический ислам? Как описать ту идеологию, которая применяется в некоторых монархиях, утверждающих, что демократия и сам принцип выборов должны быть отвергнуты во имя ислама? Разве это не политическая идеология, направляемая и подпитываемая специфическим пониманием ислама? Разве не существует соблазна прикрепить ярлык «исламистов» к любому политическому движению, которое, ссылаясь на ислам, занимает позицию — иногда на бескомпромиссных условиях — против Запада?
Что такое «политический ислам»
Прежде чем провозглашать конец «политического ислама», необходимо для начала договориться о точном определении, прийти к пониманию того, что включает в себя этот термин. Ученым и аналитикам, будь то политологам или социологам, до сих пор не удалось достичь консенсуса. Кто может сомневаться, что все исламистские организации или движения претерпели существенные изменения в течение 20 и начале 21 веков? Простое сопоставление аргументов, использовавшихся пионерами антиколониализма аль-Афгани и Абдо, и доводами современных исламистов, показывает, что спектр мнений и стратегий значительно расширился на протяжении их исторического опыта, как в плане успехов, так и неудач. За почти столетие официальное руководство египетских «Братьев-мусульман» (Руководящее бюро: Мактаб аль-иршад) претерпело существенное развитие в таких вопросах, как демократия, женщины, политический плюрализм и роль гражданского общества. В дополнение к изменениям на руководящем уровне, на эту организацию постоянно влияет конфликт поколений, вытекающий из противоречащих видений и стратегий. Выбросило ил за борт новейшее поколение «Братьев-мусульман» парадигму своих старших товарищей? Может быть, они не уже не «исламисты»? Такой вывод может быть чрезмерным, но необходимо признать, что легалистское воплощение политического ислама подверглось мутации не только в применяемой им терминологии, но и в сущности своей идеологии, и в тех приоритетах, которые оно устанавливает в своей политической ориентированности. Спустя почти век, отмеченный препятствиями и угрозами, разве могло быть иначе? Ту же общую картину можно наблюдать от Марокко до Египта, от Туниса и Алжира до Ливии, Сирии, и даже дальше на востоке, в Пакистане, Индии, Индонезии и Малайзии.
Опыт Ирана
В этом свете весьма поучителен опыт Ирана. Влиятельные личности, от философа Абдуль Карима Соруша до бывшего премьер-министра Мир Хосейна Мусави, поддерживали исламскую революцию 1979 года, прежде чем изменить свои взгляды и развить, изнутри, позицию, критикующую режим и призывающую к необходимым реформам. Если одни перестали признавать политическую роль ислама в свете, как они считают, негативного опыта, то другие, как Мусави, Мехди Каруби, новоизбранный президент-реформатор Хасан Рохани и большинство реформистов утверждают, что остались верны первоначальной идеологии, но выступают против предательства, по их мнению, ее духа нынешним режима, при котором часть религиозной иерархии обладает авторитарным контролем. У них иное видение того, чем должна быть Исламская Республика, но при этом они вовсе не желают лишать свои политические взгляды эпитета «исламские». Наоборот, они подчеркивали его, требуя большей прозрачности, прекращения произвольных арестов, цензуры и кумовства клерикальной касты. По их представлениям, такая практика противоречит религиозным принципам и предает принципы революции 1979 года, начатой с целью придать этичности политике во имя ислама, а не использовать ее для монополизации власти.
В этом плане, согласно агентству «Рейтер» и израильской газете Haaretz, Барак Обама не может увидеть особой разницы между политикой Ахмадинежада и Мусави: с любым из них будущие отношения обещают быть чреваты напряженностью. Положение иранского режима далеко не шаткое. Можно ожидать, что он будет оказывать решающее влияние в регионе еще долгие годы — наряду со своим ливанским союзником «Хезболлой», и, конечно, в Сирии.
Пример Турции
Не менее убедителен и пример Турции. Пройденное расстояние между позициями нынешнего премьер-министра Эрдогана и его давнего наставника, бывшего премьер-министра Эрбакана, представляется явным, и в некоторых отношениях просто радикальным. Вступив в должность, Эрбакан, экономист по образованию, хотел создать противовес «большой восьмерке», в духе исламизма начала 20-го века, и вдохновившего его панисламизма. Весной 1996 года он направил внешнюю и экономическую политику Турции на юг и восток, пригласив Египет, Иран, Пакистан, Бангладеш, Индонезию, Малайзию и Нигерию вступить в «развивающуюся восьмерку». Предполагалось, что страны-участницы, все преимущественно мусульманские, будут вместе добиваться смещения центра тяжести их экономических отношений. Эрбакан тогда отмечал: «Торговля среди европейских стран составляет от 70 до 80 процентов, в то время как между мусульманскими странами — всего 7 процентов. Мы должны увеличить это процентное соотношение». Намерение было ясным: в дополнение к политике исламизации в стране, планировалось экономическими средствами создать новый, «исламский» силовой блок в рамках существующего мирового порядка. И хотя этот проект потерпел неудачу, он указал на то, что отличает сейчас Эрдогана от его бывшего наставника. Если Эрбакан принял исламистский и глубоко анти-капиталистический подход (хотя и не коммунистический — он говорил о «другом пути»), то приоритеты Эрдогана были иными.
Он обратился в сторону Запада и Европейского Союза, добиваясь интеграции Турции в союз, который будет в первую очередь экономическим. Приняв секуляризм, проводя конституционную реформу и отходя от бывших лозунгов исламистов, он, казалось бы сменил приоритеты на противоположные: Турция должна теперь занять сильные позиции в мировой экономике и следовать общепринятым правилам, чтобы добиться признания в качестве необходимого политического игрока (отсюда политика «нулевых проблем с соседями»).
В своей внутренней политике ПСР является консервативной партией, которая стремится сохранить верность исламским религиозным и моральным традициям. Она ни в коем случае не разделяет буквалистское толкование религии, которое преобладает в Саудовской Аравии (ПСР выступает за реформистский ислам), и тем не менее можно обнаружить похожую политическую и экономическую конфигурацию: подчеркнутая идеологическая ссылка на ислам (реформистский в Турции, буквалистский в Саудовской Аравии ) сопровождается принятием неолиберальной капиталистической экономической системы.
Можно заметить, что всякий раз, когда такая конфигурация появляется в мусульманской стране, Запад не решается сразу заклеймить эту страну «исламистской» — как будто будучи менее антикапиталистической она становится менее исламистской. Другими словами, ислам вполне приемлем, и может быть включен в респектабельные категории политической науки, при условии, что он принимает законы рынка.
Тарик Рамадан, профессор Оксфордского университета, президент исследовательского центра в Брюсселе «Европейская мусульманская сеть». Английская версия текста опубликована на сайте Gulfnews.com.
